Revlon
Участник
leaving hope
|
| отправлено: 11-05-2004 16:43:56 | |
инфо • правка • ссылка • сообщить модератору |
Moloko (Великобритания)
20 мая, четверг 19:00
Сад "Эрмитаж"
тел. 299 99 52, Каретный Ряд, 3, м. Чеховская, Тверская, Пушкинская
У чиновника на паспортном контроле волосатые уши и бородавки; ему лет шестьдесят. «Цель визита?.. — спрашивает. — С кем, с кем интервью?» После чего по-цыгански поводит плечами и поет нараспев: “Bring it back, sing it back…” Парень из Шеффилда, девушка-ирландка — верно я помню?»
Тандем Марк Брайдон — Ройзин Мерфи заигрывал с трип-хопом (доигрался до нелестных сравнений с Portishead), вываливал, как продавец на блошином рынке, сразу все свои любимые вещицы: жирный фанк, дискобит, Sonic Youth-образные безделушки — и попробуй выпутать одно из другого. От эклектичных поделок из спальни, через упрощение для танцполов (“Sing It Back” сработала не в оригинале — в ремиксе) они пришли к симфонизму великолепного альбома “Statues” и так и не расплели своих сложно провязанных украшений.
Марк Брайдон сидит в новой студии на канале, за его спиной сверлят стены рабочие. «Куда подевался утеночек?» — волнуется Марк, глядя в окно. Рабочие бросают дрель и наперебой рассказывают Марку, что утиное семейство разогнала поутру служба очистки канала на огромном катере. Марк расстраивается. Канал, детский парк, старые фабрики, дорогие дома и непритязательные хибары — очень лондонская мешанина получается.
Студия Брайдона в родном Шеффилде когда-то соседствовала со студией Human League — Марк бегал к ним за оборудованием. Регулярно поигрывал на басу в Cabaret Voltaire. Они выпустили его первую индустриально-фанковую пластинку, их и винит во всем, что делал потом, — крышу сорвало. Если солистка Ройзин — лицо Moloko, Марк — его мозг. Вместе этот организм, возбуждающий и клабберов, и высоколобых меломанов, — одна из лучших концертных групп в мире.
На диване промоутер концерта и менеджер группы обсуждают вес оборудования, которое надо привезти в Москву. Начинали с семи тонн. Останавливаются на трех.
— Мы — ночной кошмар промоутера, — вежливо сообщает Марк. — Хотя часов за шесть наше оборудование вполне собираемо. Можно было бы загнать половину партий в компьютер и не таскать с собой разваливающийся Hammond. Но новый не даст мне звука, который нужен. Поэтому приходится чинить в каждом втором городе. Высшие силы нам мстят: в Праге, например, пришлось играть перед Мэрилином Мэнсоном. Мало того что стоит толпа размалеванных готов, которым ты на фиг не нужен, так еще каждые 30 секунд вылетает электричество. Мы так и не смогли ничего сыграть.
— Я был на концерте Moloko в прошлом году. На сцене такое количество оборудования, что лично вас за ним не сразу разглядишь…
— Меня и не надо разглядывать. Я не исполнитель — стою со своим любимым басом в глубине сцены. Про интровертов и экстравертов слышали? Концерт — территория Ройзин. Музыка тут вторична. Студия, пластинки — вот это мой ареал обитания. На концерте все немного преувеличено, как грим балерины. Песни, которые мы упаковываем в пластинки, живут во время шоу своей жизнью.
— И двадцать минут для песни, если я правильно помню, не предел. Кстати, после “Sing It Back” у вас появились подражатели в Германии, которые выдавали себя за Moloko и ездили с концертами. Чем закончилась история?
— Мы до них почти добрались — тут-то они и исчезли. Я бы хотел, чтобы мой юрист обсудил с ними ряд вопросов. Им было о чем поговорить.
— Альбом “Statues” слишком сложно устроен, чтобы подражатели могли имитировать эти композиции на сцене?
— Мне нравится, как он устроен. Все оркестровки, вся многоуровневая организация “Statues” — прямой результат моего увлечения Арво Пяртом. Принцип накатывающихся волн — мне очень по душе эта его идея. Это как церковная музыка. Хронологическое развитие — от первой одинокой, неуверенной ноты до струнной оркестровки — принцип, которым я руководствовался в “Statues”. История, совершенно противоположная спонтанности нашего первого альбома.
— “Statues” вы писали, когда расходились с Ройзин…
— И это было очень трудно. В таком состоянии не до всех этих интро-аутро, без баловства. Запись покатилась как снежный ком: понадобились струнные, пришлось искать оркестр. Это самая инстинктивная пластинка. Самая многоуровневая и самая тяжелая для меня. Мы уже не жили вместе, но оставались какие-то аспекты близкого контакта, которые отмирали один за другим. Попробуйте расходиться с женщиной и одновременно записывать с ней альбом, каждый день откатываясь от нее все дальше и усложняя материал. Я думал, эта пытка будет длиться вечно, мы никогда не закончим. Поэтому, мне кажется, пластинка и получилась: слишком болезненно она далась.
— Почему в таком случае вы не разбежались сразу?
— Отношения разваливались, но группа заслуживала того, чтобы оставить ее в живых. Несмотря на все дерьмо. Это как сохранить семью ради ребенка. Я думаю, моя девушка до сих пор не очень комфортно себя чувствует из-за этой ситуации — она смиряется с тем, что осталось от прошлого брака.
— ОК, но на ланч с ней вы можете Ройзин пригласить?
— Ни в коем случае. Занавес опущен. Мы писали музыку, жили вместе в гостинице, выходили на сцену — никакие отношения этого бы не выдержали. Все произошло естественным образом. Зато у Ройзин теперь достаточно времени, чтобы записываться с Мэтью Хербертом, а я, как только доделаю студию, запускаю сразу три новых проекта. Только Moloko неприкосновенно.
— В том, что “Sing It Back” изначально заиграла в ремиксе Бориса Длугоша (и даже Тодду Терри не удалось ее адаптировать), был намек: музыка Moloko не очень удобоварима.
— Ну да, и с тех пор рекорд-лейблы всегда хотели этот прецедент повторить, не понимая, что это был именно прецедент. Писать смешные треки в спальне и выдать песню, что станет для людей частью жизни, — по-моему, в этом и есть суть поп-музыки. “Sing It Back” — та вещь, которая необходима, когда начинаешь в студии биться головой об стену и думать: «Господи, какой же ерундой я занимаюсь!»
— Сейчас вам и побиться головой негде…
— Сейчас я совершил совершенно неожиданную для себя выходку: купил mp3-плеер и переписал в память компьютера все свои диски. Две недели на это потратил. В результате стал слушать музыку совершенно странным образом — в режиме случайного воспроизведения. Диско-трек, потом композиция Пярта, потом Can, потом Артур Расселл. Расселл, кстати, мне очень близок: от абсолютного авангарда до соглашательского диско — все у него в одной упаковке.
— На ваш взгляд, это обычный набор для клубного человека?
— Ну не такой уж я клубный человек сегодня — скорее в прошлом. Я уважаю пуристов, которые дышат исключительно хаусом или драм-н-бейсом. Но пуризм — разделение по племенам. Молодые всегда пытаются собраться в кучку, чтобы развить какой-то определенный тип идентичности. Мне это давно не нужно.
— Если говорить о музыке как о носителе идентичности, какими вы видите 1990-е?
— Самой важной музыкой в 90-х был бритпоп, хотя лично меня он никак не затронул. Подъем драм-н-бейса и брейк-бита еще даст о себе знать. Но брейк-бит — прямиком из 70-х, от Can. Грув и шумоделику использовал еще Херби Хэнкок. О 90-х как об эпохе тяжело говорить, потому что они не породили никакой кардинально новой музыки, в отличие от 80-х. 90-е — огромный перерабатывающий центр. Я был рад, когда вернулся электроклэш: мне близки все эти панковские танцы, это именно то, с чего я начинал. Возрождение панк-эстетики — реакция на эстетику роскоши, в которой погрязла танцевальная музыка. Потребность в противоположном типе идентичности.
— Само Moloko при этом — что угодно, только не группа, формирующая тип идентичности.
— Поэтому Moloko никогда не было массовой историей. Ни один журналист не смог точно нас определить. Нас нельзя отнести к одному коммьюнити и не приврать при этом.
— Это проблема музыкальной критики или вашей идентификации?
— И то и другое, наверно. Я всегда честно заявлял: не знаю, кто мы. Кто-то скажет, что это слабость, но мне кажется, что откровенность, напротив, делает нам честь.
— В России название Moloko звучит особенно трогательно.
— Я знаю. Milk — мне очень нравится это название. Вещь первой необходимости.
Григорий Гольденцвайг | понедельник, 3 мая 2004 г
Afisha.ru |
|
| IP |
|
??
